Скифы пируют на закате - Страница 74

«Статья! И какого дьявола Петр Ильич ее накорябал? – мелькнула мысль. – С нее, проклятой, все и началось!»

Оторвав взгляд от пачек с «голдом», он посмотрел в холодные глаза Рваного и медленно произнес:

– Хозяин желает, чтобы я занялся передачей наркотика, так? Не очень-то благоразумная мысль! Я на виду и…

– Не хочешь – как хочешь, – прервал его Рваный и потянулся к ярким красным коробочкам с золотым листком. – Какого хрена я стану тебя заставлять? Щас все сгребу обратно, руки в ноги, и пошел.

– Погоди! – Он вздрогнул, представив, что может лишиться зелья. – Погоди!

– Что – погоди? – Рваный ощерился, ровно пес над костью. – Чего годить-то? Или передумал, интилихент падлатый?

– Я… я согласен… – Слова выдавливались с трудом, будто закаменевшая зубная паста из тюбика. – Согласен… Но это же опасно! Хозяин… хозяин должен понимать…

– Опа-асно? – протянул Рваный. – Жить тоже опасно, кореш.

– Но если выследят…

– Кто?

Он ссутулился, отводя взгляд, и гость снова повторил, требовательно и жестко:

– Кто? Кто за тобой сечет? Говори, падла!

– Синельников… Я думаю, Синельников… Тот журналист…

Ему казалось, что в воздухе расплылся тошнотворный смрад предательства, перебивший сладковатый запашок, которым тянуло от сваленных на столе флаконов и коробок. «Что я делаю! Что делаю!» – стучало в висках.

– Синебрюхов? Тот самый хрен-недобиток? – переспросил Рваный. – Он, что ли, вогнал тебя в мандраж? А почему раньше не говорил? Мог бы и позвонить, блин!

– Ну, не был уверен. Собственно, я и сейчас… – Он страдальчески сморщился, стараясь не встречаться с гостем взглядом.

– Считай, твой Синерылов уже покойник! И не распускай соплей, Хозяин этого не любит! Хозяин, он такой… кому хошь рога обломает!

– С первого раза-то не получилось! – внезапно вырвалось у него.

Рваный с несокрушимым спокойствием пожал плечами.

– Не получилось с первого, получится со второго. Не мытьем, так катаньем, не палкой, так лаской… – Тут глаза Рваного многозначительно обратились к разложенному на столе товару. – Ты, кореш, главное, проследи, чтоб он больше ничего не писал… Хозяину его писания сильно не нравятся, сечешь? А потому – никаких писаний! И звякни, ежели что. Ну, а коль он тебя побеспокоит, не накладывай в штаны, а лучше соображай, как подманить мужика куда-нибудь в тихое место. В тот шалман на Крестовском, где ты кофий жрешь… или за город… – Гость, словно в раздумье, поскреб страшный шрам на щеке и повторил: – Да, лучше бы за город. На природу, так сказать. На природе всегда способней разбираться – и с палками, и с ласками.

– А если он будет не один?

– Ну и чего? Я тоже не один, – произнес Рваный, поднимаясь. – Со мной, почитай, все двенадцать апостолов и сам Господь Бог, так что оплошки, как с теми тремя кретинами, не будет! – Его взгляд снова скользнул к столу, шрам дернулся в жесткой ухмылке. – Ну, закончили с Синезадовым, кореш! Ты помни свое: сигаретки – тебе, флакошки – рыжей Ксюшке! И тем, кто еще придет. Все знают, что тут кому. Не залежится товарец!

…Стоя у окна, он наблюдал, как Рваный, вынырнув из подъезда, растворился в уличной толпе. Сверху его гость был похож на сотни и тысячи других людей: с таким же, как у многих, вялым, туповатым и утомленным лицом, с глазами, лишенными блеска, с редеющей шевелюрой и ранними залысинами у висков. Кто мог представить, что' этот мужчина, этот нестарый еще мужичок, как чаще именовали подобных типов, еще недавно тащил портфель с Небесными Дарами? С волшебным зельем графа Калиостро… Кто мог вычислить его, найти в необозримом человеческом муравейнике, кто мог добраться до Хозяина?

Никто, с тоской подумал он, никто и никогда!

Рваный исчез в толпе, словно жухлый лист среди таких же листьев, кружащихся на ветру меж голых ветвей осеннего леса.

* * *

Дни тянулись за днями, томительные и бесконечные, как серо-стальная лента Ганга, обрамленная пыльными метелками пальм. Иногда Дха Чандре казалось, что он провел в обители святых братьев лишь пару месяцев, иногда этот срок мнился вечностью или, во всяком случае, долгими десятилетиями. К ним приходило много людей, множество обездоленных и голодных, старых и молодых; Звездный Творец был ласков со всеми и всем предлагал пищу, покой и свое божественное благословение. Вкусившие его даров уже не покидали приюта; тихое счастье окутывало их, наделяя тремя радостями: есть, пить и спать.

Дха Чандра тоже ел, пил и спал. Глаза его бездумно скользили по лицам прочих обитателей этого крошечного рая, огражденного высокими стенами и рядом тенистых платанов, встречая такие же бездумные и пустые взгляды. Они не разговаривали друг с другом; им не о чем было говорить и нечего вспоминать – кроме возвышенного мгновения, когда божество соединилось с душой каждого из них. Но миг этот был уже в прошлом, и память о нем становилась все слабее и слабее.

В один из дней Дха Чандра понял, что конец его близок.

Странно, но ему больше не хотелось есть и пить, только спать. Каким-то инстинктивным чувством, не человеческим, но присущим всякому живому существу, он ощутил, что стоит на пороге Великого Забытья и Бог в тиаре из виноградных гроздьев протягивает к нему свои ласковые руки. Они пахли, словно медовые травы под жарким солнцем, и Дха Чандра, жадно вдыхая этот аромат, совсем не жалел, что наступает время уходить. Он был готов к вечному странствию: глаза его закрылись, плоть окостенела, сердце стучало медленно и редко, как у йога, погрузившегося в объятия нирваны.

В эти последние часы к Дха Чандре вернулась способность видеть сновидения. Он будто бы снова очутился в подземной камере, среди алых ковров, прозрачных сосудов и блестящих серебряных курильниц, в мире тишины, покоя и неяркого света, над которым плыла, царила статуя Звездного Творца. Нет, не статуя – живой Создатель простирал к нему руки и звал к Себе, обещая вечное блаженство, сладкие сны и исполнение всех желаний. Впрочем, желание у Дха Чандры было только одно – как можно быстрей соединиться с богом.